Александр Борщаговский, писатель (Москва)

С Бабьим Яром меня связывает так много, что мне лучше не вдаваться в подробности, они требуют множества страниц. По необходимости отвечаю кратко.
Дорогой к Бабьему Яру шла моя жена Валентина (молодая женщина, которая стала моей женой в 1946 году) с маленькой дочкой на руках (Светланой Кармалитой, ныне - киносценаристкой, женой режиссера Алексея Германа), шла долго, умоляя свою соседку оставить ей на некоторое время своего сына, оставить до благополучного обустройства евреев на новом месте, куда ... вывезут их немцы. Вот такой была общая трагическая ошибка.
Валентину и Светлану прогнал из толпы немецкий офицер,- сделай они еще сотню шагов по Львовской, им бы никогда уже не вернуться. Этот личный мотив использован мной (трансформированно) в сюжете пьесы и фильма "Дамский портной".
На рассвете 7 ноября 1943 года я по понтону, между военной техникой, которая двигалась через Днепр, можно сказать, не вошел, а "вбежал" в Киев, родной мой город. Через час в районе жилого дома писателей (Ленина, 68) меня окликнул седой, пожилого возраста, как мне показалось, мужчина, назвав Шурой - по имени моего белоцерковского детства. Я с трудом узнал его, человека, родившегося всего на 2-3 года раньше меня, но на вид значительно старше. Он был именно в той похоронной команде, которая прятала, а потом в конце лета 1943 года сжигала останки жертв Бабьего Яра, часть которой (небольшая) спаслась внезапным побегом в направлении Подола. Тогда, 7 ноября 1943 года, я впервые услышал о трагедии Бабьего Яра.
С тех пор Бабий Яр никогда не исчезал из памяти, из сердца, а с некоторого времени - из творческих рабочих планов. Когда появился роман А. Кузнецова "Бабий Яр", я был рад первым откликнуться на эту честную книгу большой статьей в "Литературной газете".
Думаю, что память о Бабьем Яре живет в людях, живет именно так, как и должна жить высокая трагедия: не угнетая ежечасно, не превращая в ад внутреннюю нашу жизнь (что было бы ужасно!), существуя в нас большим и милосердным набатом, то стихая до неслышного, то вновь взрываясь раскаянием и отчаянием.
Бабий Яр можно выделить даже из той вакханалии жестокости, которой обозначен XX век, но будем справедливыми и позволим другим народам, на других меридианах отчетливее слышать другие голоса отчаяние своих жертв, своих матерей и детей. В этом мировом трагическом оркестре звучат сотни "инструментов", наш не слышен лучше, но насколько важно не выпускать из поля зрения и весь оркестр.
Мы с Вами только что стали свидетелями безоговорочного и могущественного возвращения исторической памяти о Бабьем Яре возвращения не принудительного, и поэтому очень обнадеживающего. Однако, не могу сказать, что я верю в полное исцеление, в такое усвоение уроков истории, которое исключит (или серьезно усложнит) повторение подобных трагедий. Трудно не увидеть язв теперешнего мира, не слышать смрада шовинистического, фашистского гниения. Дорога к пониманию, согласию, милосердию все-таки сложная и очень долгая, но какой обвально-стремительной и внезапной бывает обратная дорога - к ненависти, вражде, погрому, братоубийству..
Сомневаетесь? Взгляните на карту мира и страны.
Не стану напоминать о полупомешанном и полуфашисте Звиаде Гамсахурдиа, вспомните Северную Ирландию, тамошние убийства и геноцид на религиозной почве, национализм - самое неискоренимое самое популярное, самое страшное из всех отравляющих, смертоносных веществ своим "бактериальным" самопродуцированием.
И если в юности мой упрямый космополитизм был стихийным от уроков отца и самой природы, то сегодня он у меня в сто крат сильнее.

Тарас Возник, философ (Львов)

1. Бабий Яр как моральная максима возникал передо мною постепенно, причем непосредственно как Бабий Яр, потому что таких было достаточно. В первую очередь должно было быть осмыслено наличие самого еврейского народа, что не так уж понятно как некоторым кажется. Для рожденного в Галицкой провинции парня евреи и еврейство были скорее Старозаветным народом и еще, может, каким-то отголоском Рождественских праздников. То есть скорее чем-то сказочным, чем реальным. Уже позже они появлялись из библейской неопределенности: в разговорах старших людей, все воспоминания которых, как и день сегодняшний, остались в двадцатых-тридцатых годах межвоенной Польши. И только потом из каких-то недомолвок и упоминания кого-то в среднем роде, как ребенка или бессловесного существа, проступил какой-то неясный контур. Трудно было собрать воедино веселый и смешной образ Вертепа и это умолчание. И только на каком-то там курсе высшей школы удивительным образом оказалось, что не все, кто говорит по-русски, были русскими. Однако, что важно в этой провинциальной истории? Думаю, именно это скупое молчание. Молчание как осознание того, что произошло, которое не допускает дешевого уличного раскаяния и как определенная табуированная память предоставляет еще один шанс жить дальше. И вместе с тем все-таки ощущать наше общечеловеческое падение.
2. Память есть разная. Есть скорбь, а есть и память как констатация. Простая констатация такого факта в сознании миллионов лишена моральной оценки, является своего рода цинизмом, от которого избавлены многие, причем как в нашей стране, так и за ее пределами. Иногда достаточно неприятно встречаться с исследователями такого рода. Так же, как и с гипертрофированными, а зачастую и профессиональными скорбящими. Их моральное отношение к тому, что произошло, тоже часто неискренне и является стереотипом массового сознания. Важно, чтобы память стала актом личностным, более того - интимным. Не может быть группового раскаяния или скорби. Потому к вопросу памяти о Бабьем Яре я подошел бы скорее качественно, чем количественно - пропустили ли мы его через свое сердце, или в христианской парадигме - сочувствуем ли мы мукам Христовым? Дошел ли хотя бы один из нас до того покаянного сочувствия как приобщения страстям, когда сжигает стыд за то, что ты здесь, а он там, на кресте. У многих ли из нас кровоточат стигматы веры? А, следовательно, любви и раскаяния, итак сколько у нас памяти как сочувствующего стигматизма? Не знаю.
3. В первом же слове кроется и ответ. Что такое урок? Это что-то, что произошло и зафиксировалось как ответ на вопрос. Повторение, после Освенцима, Кампучии и Сумгаита должно было бы подтолкнуть нас к констатации, что история учит нас тому, что ничему не учит. Однако - кто получил этот урок? Мы привыкли отвечать - мы. А что есть это мы - народ. Так, в общественном сознании есть моральная негация геноцидов. Но она работает только на уровне сознания. Как народ или общественное сознание мы отвергаем все, что произошло. Имеет ли опыт этого отвержения каждый из нас по отдельности в глубине своей души? Усвоил ли он как личность этот урок? Стал ли этот урок интимным? Многие просто не задумывались. Не до того. Многие так и не развили в себе свое интимное, так и живут в общественном, а, следовательно, - поверхностном - так и не зная, что у него в душе и на что он способен. Такая недоразвитость души является причиной частой повторяемости геноцида. Имеем ли мы надежду на усвоение урока? Но, чтобы усвоить его, необходима не пассивная идея, а каждодневный душевный труд. Возможно, своего рода "воспитание чувств". Поэтому надежду я бы обозначил как труд души и работу как над своей, так и над другой душой.
4. С изобретением атомной бомбы человечество, как писал Рассел, впервые оказалось в ситуации, когда оно чисто физически может себя уничтожить. Техника, над которой человек доминировал, начала доминировать над человеком. С одной стороны это сделало человечество смертным, но и, вместе с тем, ответственным за свою жизнь. То есть оно стало взрослым. Смертность - это ответственность за подаренную тебе жизнь при возможности этим даром пренебречь. То же самое касается всех народов, которые тоже, с чисто технической стороны, не так трудно, между прочим, и уничтожить. Следовательно, вопрос стоит так: кому в руки дали оружие самоуничтожения - ребенку, не осознающему ответственность за свои действия, или мужу, принявшему дар жизни, чтобы его сберечь? Рано или поздно около клавиши, которая запускает ракеты, может оказаться и взрослый ребенок с недоразвитым чувством благодарности, как ответом на "дар жизни". То есть нашей надеждой может быть только формирование этой благодарности, которая возможна лишь при условии развитой духовности в каждом из нас.

Марина Завадская, философ (Словакия)

Когда мне было лет двенадцать, я просила маму дать мне какую-нибудь книгу периода Второй мировой войны, которая рассказывала бы не только о наступлении армий, а была бы фактографически правдивой. "Одни в поле воины" уже надоели. Тогда она дала мне книгу Анатолия Кузнецова "В яру ожидает смерть" (Бабий Яр, Прага, 1968). В то время это произведение в СССР было опубликовано только в журнале "Юность". Я тогда уже знала документы из трудовых лагерей о массовых захоронениях в Словацком селе Кремничка, о концлагерях, так что я была подготовлена к тому, что читается она нелегко. На взгляд моего (на то время) ровесника, это было что-то новое - страшное.
С тех пор я прочитала много книжек на эту тему, принимаю активное участие в их подготовке. Нельзя сказать, что я начала интересоваться новой историей благодаря "Бабьему Яру". Но он, так же, как и "Тяжелый песок" А. Рыбакова и много книг чешских и словацких писателей, произвел на меня сильное впечатление. И когда я преодолеваю толстые своды законов фашистского Словацкого государства, массу заявлений в Гвардию имени Глинки (милиция нац. Партии), документы аризации, то чувствую, что работаю не только для себя.
Бабий Яр - одно из многих мест человеческих страданий во времена Второй мировой войны. Невозможно требовать, чтобы помнил его весь мир, поскольку он не помнит мертвых четырехлетних детей из Кремнички и даже не помнит всех лагерей массового уничтожения. Но необходимо стремиться к тому, чтобы мир узнал, как все это могло произойти. Чего следует избегать, так это того, чтобы было невозможно группе людей отказать в человеческих правах, в том числе и в праве основном - праве на жизнь. Смерть страшна, но смерти этих людей многое предшествовало. Постепенными ограничениями и запретами (зарабатывать, иметь жилье, покупать продукты ...) людям была запрещена жизнь. Смерть была уже только логическим последствием этой безумной идеологии.
Вернусь еще к упомянутой книге. В ней - чудесная картина отношений трех юношей-друзей: " ... И чуть дальше я внезапно прочитал что-то такое, что я глазам своим не поверил: евреи, поляки и русские - заклятые враги Украины. Перед этой афишей я впервые в жизни задумался, кто я такой. Мать моя украинка, отец - чистокровный русский. То есть, я наполовину украинец и русский. Получается, что я сам себе враг. Моими лучшими друзьями были Шурка Мацес, наполовину еврей, и Болик Каминский, наполовину поляк. В этом я не мог разобраться".
Все они были наполовину "арийскими" украинцами, которых мир тогда не преследовал и которым, можно сказать, отдавал предпочтение. Они были сами себе врагами. Сегодня каждый из нас является словаком, русским, евреем, украинцем - и одновременно - человеком. Вражда между нами уже не на уровне русский - еврей, словак-русский, но человек - человек. Эта человеческая мерка у нас у всех общая. И поэтому для каждого из нас какой-либо конфликт является самоуничтожающим. Нам уже нечем выделяться.
В случае Освенцима, Треблинки, ... миру было чем отгородиться, была война, ненадежная информация, не было возможности проникнуть в центр насилия. За спиной жертв не стояли их собственные государства, которые поддерживают дипломатические отношения с мучителями. Подобный случай был бы сегодня, и он является доказательством отказа цивилизации и гуманизма во всем мире.
Однако, я думаю, что первый урок можно взять уже из вашего вызова. Если поставить на одну платформу Бабий Яр и Освенцим, я думаю, неправильно писать о "еврейском" геноциде. Концлагеря вначале заполнили немецкие демократы, позднее - антифашисты из других народов. В том числе и евреи. Делить их в этот момент на евреев и неевреев было бы таким же безумием и некрофильством, какстреляться "во имя народа и веры" в Карабахе. Выводы можно сделать сразу.
Чешский психолог Плзак говорит, что если в мире не возродится договоренность достойных, станем беззащитными. От нашей бцительности, активности или бездеятельности зависит, поставит ли учитель плохую оценку ученику из-за того, что он не согласен с его взглядами, будут ли наши дети отказываться сидеть за партой с одноклассником, потому что он цыган, не убьет ли своего ребенка сосед-пьяница уже завтра. На смерть! Необходимо осознать, что от меры нашей повседневной ответственности зависит очень многое. Возможно, даже все. И если сможем разобраться в этих, на первый взгляд, будничных ситуациях, думаю, что в случае угрозы есть шанс выжить и всему человечеству как единому целому.

Риталий Заславский, писатель (Киев)

1. Прежде всего, это не символ и не абстракция. Во всяком случае, для меня. В Бабьем Яру погибли дедушка и бабушка, в доме которых прошло мое детство. Это во-первых. Во-вторых: так сложилось - вся моя послевоенная жизнь прошла рядом с этим проклятым яром. Я там каждый день блуждал, знал каждую тропинку, видел прозрачный ручеек, дно которого было устлано костями, из-за чего земли не было видно. Вначале вокруг было пусто, потом, начиная с 1966 года, собирались люди, их разгоняли, а иногда пытались с их помощью провести циничные митинги, суть которых сводилась к тому, что в Бабьем Яру погиб кто угодно, но только не евреи, в лучшем случае, в том числе е в р е и. Вот так и вошло все это в мой жизненный опыт. А как я с этим опытом уживался, вы спрашиваете? Да не уживался я с ним, а живу, ежедневно и ежечасно!
2. Память о трагедии Бабьего Яра как о геноциде евреев остро существует прежде всего в еврейском национальном сознании. Для евреев Бабий Яр не только прошлое, но и постоянный страх передбудущим. Конечно же, и люди, которые принадлежат к другим народам, небезразличны к этой трагедии, но тут речь может идти только о единицах, о совестливых интеллигентах, замордованных несовершенством жизни вообще. Всем плохо, все живут тяжело, и массовое сознание других народов не слишком отягощено памятью о еврейской трагедии полувековой давности. Я говорю это не в укор кому бы то ни было; просто констатирую факт. Наоборот, я могу понять людей, которые поглощены невозможным нынешним существованием, трудностями ежедневной борьбы за выживание.
Но в то же время говорить о том, что "это море крови уже не различить" - тоже неправильно. В этом причины обеспокоенности, в связи с которой составлены вопросы этой анкеты. А иначе зачем же их тогда рассылать?
3. Что означает: "Усвоили ли МЫ уроки истории?" Кто это "МЫ"? Все МЫ - из множества Я. Кто-то усвоил, кто-то не усвоил, одни считают Бабий Яр прошлым, ужасным, но прошлым. Другие - будущим. А многие просто злятся: не много ли говорят об этом? Может, хватит? Какие уже здесь МЫ!
4. Разработает ли человечество на пороге третьего тысячелетия механизм выживания, об этом никто не знает. Пытается. С помощью ООН; а также отдаваясь раздумьям, спорам, самоосмыслению. Все-таки каждый раз, подходя к краю пропасти, барахтаясь в лужах крови, люди внезапно останавливаются. Возможно, и ныне инстинкт самосохранения спасет. А, может, и не спасет. Чересчур ужасны способы мгновенного уничтожения всего сущего. Всегда ли они будут в надежных руках? Да и сейчас - в надежных ли? Государственные и национальные амбиции, к сожалению, часто преобладают над разумом и просто над здравым смыслом.

(страница 1) (страница 2) (страница 3) (страница 4)